На меня очень странно реагируют люди.
Скоро начну всех подозревать в заговоре с непонятно какой целью.

Ночь музеев в этом году уныла, как никогда, даже писать про неё ничего не хочется.

Я, конечно, мило поболтала о Тиме Раде, облике города и роли реки в сознании горожан с девочкой-волонтёром, которая проводила экскурсию по набережной, но на этом все положительные впечатления закончились.

А нет, вру. Ещё мне подарили классный резиновый браслетик с надписью "ай лав ночь музеев". Он зелёный и светится в темноте.

УрГУ впервые за три года вызвал такое ощущение неподдельной тоски, что я потом ещё два часа ходила с траурным лицом, как будто меня кирпичом прибили.
Сама громче всех кричала, что у нас всегда всё очень круто, а нашла пустые кабинеты, прошлогодние завитушки, свисающие с потолка, а в подвале психанутого мужика, который предлагал сфоткаться с портретом Путина, думая о Ленине, а потом с Лениным, которому нужно задать вопрос сакральной важности.
Арх натолкнул на размышления о том, что русское искусство - это либо ужасная пошлость, либо откровенная безысходность, достоевщина и боль. Впрочем, боль талантливая и многоплановая.

Ещё я ненавижу "критиков".
Которые окончили два курса художественной школы, но подходят с лицами экспертов, морщат нос и бурчат "фу, тут руки плохо прорисованы, а здесь вообще нарушено какое-то там правило перспективы, да и в целом выставка говно. И план у здания какой-то неархитектурный. И вообще у нас лучше".
Правило-хуявило. Отличная картина с глубокой идеей, я тебе в нос сейчас дам, заткнись, а. Сама нарисуй сначала так.

___________________________________________

Обратно домой не могла уехать. Стояла в вестибюле метро, дрожала от ветра, жадно ела бигмак, потому что он тёплый. Ждала обещанный городскими властями полуночный автобус.
Хрен вам.

Государство считает, что искусство, культура, образование и прочие извращения доступны и необходимы только тем, кто достиг определённого уровня социального развития и материального обеспечения. В общем, как по Маслоу, удовлетворил потребности в еде, безопасности, общении, уважении и тд. То есть среднему классу.
У среднего класса есть деньги на билеты и личный автомобиль.

А на автобусах ездит пролетариат. Пролетариат должен ложиться спать в 22:00, потому что ему утром на завод. А культурные ценности - это пожалуйста, по телевизору.

Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет!
Пиф - паф ой-ой-ой
Умирает зайчик мой.
Привезли его в больницу,
Отказался он лечиться,
Привезли его домой,
Оказался он живой!

Вообще-то это просто приложение к докладу по современному русскому языку об особенностях синтаксиса Виктора Пелевина.
Попытка стилизации.
Задача была переделать в стиле автора вышеупомянутую считалочку.

***
Посреди поля, заросшего высокой, высушенной ветром травой, которая в это время суток и при такой погоде кажется особенно безжизненной, возвышался небольшой холм, к тому же, идеально круглый, как проплешина на голове лысеющего мужчины. Посреди проплешины со спокойствием Будды восседал человек, не обделённый ещё растительностью на голове, но уже заметно поседевший. Он протягивал длинные костлявые пальцы к пламени костра и старательно делал вид, что не замечает маленькой тени, быстро шнырявшей внизу пригорка.
Прошло несколько мучительно долгих минут, и тень быстрыми прыжками подскочила к пламени.

- Дед, а дед. А у тебя там случайно не водка? – спросила тень, показывая на большую стеклянную бутылку, внутри которой плескалась мутноватая жидкость.

- Самогон. – Невозмутимо отвечал дед. – Хватит мельтешить, садись, налью.

Заяц испуганно присел на край полена, лежавшего рядом с костром. Вид у него был потрёпанный; больше всего он сейчас напоминал архетипический образ детской игрушки, прошедшей огонь, воду и железную хватку хозяйки, которая, будучи жестокой, как все дети, роняла его на пол, отрывала лапы, оттачивала последние методы хирургических практик.
Сидеть рядом с дедом было страшно, опасения усиливала лежащая рядом и уже заряженная двустволка, но ещё больше не хотелось возвращаться обратно, в тёмные заросли степной травы.

Дед разлил по металлическим кружкам мутный самогон, достал из видавшего виды охотничьего рюкзака помятую жестяную коробку из-под леденцов, аккуратно приподнял крышку и зачерпнул ножом белый порошок; кинул щепоть себе в стакан, чуть меньше – зайцу. Помешал, позвякивая ножом о стенки кружки.

- Что смотришь? Не видал никогда? Пей. Это у нас с «Авроры» пошло, «Балтийский чай» называется.

Заяц недоверчиво посмотрел на своё отражение в кружке. Посиневшие щёки, ободранные уши, большие не то от темноты, не то от страха зрачки. Тоже мне, вышел погулять, нашёл время. Он зажмурился и выпил залпом мутную жидкость. В горле резко онемело, по телу разлилось приятное тепло, голос куда-то пропал.

Спустя несколько минут заяц заметил, что ему хорошо и спокойно, так, как не было, наверное, никогда; страх куда-то исчез, и впервые за всю свою недолгую жизнь он не оглядывался судорожно по сторонам, но смотрел на мир открытыми глазами. Он видел всю красоту летней степной ночи: полная, глазастая, чем-то похожая на него, зайца, луна, шелестящие от лёгкого полночного ветра стебли, свет от костра, плавно перетекающий в бархатную темноту. Какой приятный, благородный чёрный цвет.

- Вот она, жыыыызнь! – прохрипел заяц неожиданно низким, осипшим от водки голосом.
– Я живой! Живой! АААА НАМ ВСЁ РАВНО, АААА НАМ ВСЁ РАВНО, НЕ БОИМСЯ МЫ ВОЛКА И СПЕЦНАААЗ! – горланил он так, что было слышно в соседнем перелеске.

- Хорошо? А ты ещё отказывался, дурень. - Дед усмехнулся себе в бороду, помолчал, посмотрел в одуревшие глаза зайца. – Смерти, говоришь, не боишься? Живёшь? А знаешь ты, заяц, что такое жизнь?

- Ну это… способ существования белковых тел, форма материи… совокупность…

- Чегой? Какая тебе самокупность? Где твои белковые дела?

- Дед, ты чего, вот же, я сижу, ты сидишь, вас в школе не учили разве?

- А где мы с тобой сидим?
- В поле.
- А поле где?
- На Земле.
- А Земля где?
- В космосе.
- А космус твой где?
- В вакууме. Ну, в пустоте то есть, – Пояснил заяц для неграмотного деда.

- То-то, – Снова чему-то посмеялся дед. – А ты посмотри в неё, в пустоту-то.

И заяц стал вглядываться в край, где пламя от костра переставало освещать траву, и степь превращалась в пустую чёрную бесконечность. «А что такое бесконечность? Это когда пространства очень много или очень мало? Но если много, то оно в любом случае когда-нибудь закончится, а если мало, то уже закончилось, а значит – и внутри зайца что-то оборвалось. - Бесконечность – это там, где пространства нет вообще. Но что-то же там должно быть, не может же так, что всегда нет ничего, миллионы веков не было ничего и не будет… Но если нет пространства, нет и времени. И меня нет. И деда нет. И вообще ничего нет, а если так, то зачем и куда я ...».

Кто-то с силой выдёрнул его за уши из водоворота мыслей. Заяц повернул голову и увидел прямо перед глазами дуло старой дедовой винтовки, от неё пахло чем-то металлическим, а ещё порохом и сажей.

- Просыпайся быстро. Стрелять буду. Считаю до пяти. Рраз, два, тррри, четыррррр…

Тырррррррррррр.

Кто-то дёрнул его за уши. Артём повернул голову и увидел прямо перед глазами лист бумаги. От него пахло чернилами и краской. Только что прозвенел звонок, но весь класс не выбежал на перемену, а стоял тесным кружком вокруг парты Артёма, и эту толпу возглавляла большая и грозная, как девятый вал, Лидия Петровна.

- ЗАЙЦЕВ!
- Лидия Петровна? Вы мне скажите, это мне сон приснился, что я заяц, или… зайцу…

- Проснууулся. Чем он на уроках занимается! Ладно бы просто спал, а он какую-то ерунду читает. Что это? Кто тебе это дал? Этого Пелевина вообще запретить надо, наркоман старый, понапишет бреда, а дети потом мозг себе ломают, - сказала Лидия Петровна, развернулась и с чувством непоколебимого достоинства удалилась, повиливая бёдрами в проёме двери.